А еще очень хотелось картошки, и вот как-то раз нам повезло: отстояв часа два в очереди, мы оказались у вожделенных весов. Продавщица, бросив исподлобья на нас недобрый взгляд, насыпала в грязную и мятую чашу одних микроклубеньков размером с ноготь большого пальца, на что Сережа возразил: «Вы хоть картошки-то положите, я ведь у вас не горох покупаю.» Торговка привычно огрызнулась: «Берите, что дают. Я же ее не рожаю!» От Сережиного ответа вся очередь просто легла: «Ну, такую и родить нетрудно!»
Вечерами мы пару раз сходили на танцы, но местная молодежь была довольно агрессивной и абсолютно бесцеремонной, причем, как парни, так и девицы. Отбиваться от постоянных приглашений нам надоело, и мы проводили тихие вечера возле нашего дома, сидя на скамейке и угощаясь либо креветками, либо вкуснющими жареными семечками.
Пожениться нам не удалось: мы заявились в ЗАГС, располагавшийся в здании знаменитого Одесского оперного театра, но нам вежливо объяснили, что, по закону, хотя бы у одного из нас должна быть местная прописка. И мы приняли следующее решение: поженимся в Москве, в самом лучшем Дворце бракосочетания, в белом платье и со студенческой свадьбой. Так мы и сделали спустя три месяца.
Во второй половине августа мы прилетели домой, привезя с собой огромную (весом в 20 кг) коробку с потрясающими помидорами и персиками, а также новость о намерении пожениться. По-моему, родителям понравилось и то, и другое. С первым все ясно и так, а вот против свадьбы не возражали, думаю, по двум причинам: во-первых, некоторые недоброжелатели стали ехидно намекать матери, что я ей скоро «в подолЕ (с ударением на последнем слоге) принесу», ведь Сережа жил у нас, а, во-вторых, в это время как раз умерла баба Фаня, прописанная в нашей комнате, и маму грозились снять с очереди на отдельную квартиру, а, прописав Сережу, она сохраняла за собой это право по месту работы. Так что скандала по этому поводу не случилось, и мы начали готовиться к свадьбе.
На ноябрьские праздники я прилетела в Москву, и мы подали заявление в Грибоедовский Дворец, купили мне материал на платье, фату и туфли, у Сережи был недорогой, но приличный костюм еще с выпускного вечера, а ботинки мы ему приобрели новые. Я вернулась домой, чтобы продолжить учебу и сшить длинное, до пола, свадебное платье — тогда это был последний писк моды. За пять дней до свадьбы, не утерпев, прилетел Сережа, чтобы забрать меня в Москву. Родители ехать не захотели, мотивируя свое решение тем, что идет учебный год, и они не могут оставить учеников ( ровно через год мама отправилась на юбилей своего института в Ташкент, а на мой вопрос ответила: «Юбилей бывает раз в жизни, так что ради него не грех и работой пожертвовать!» По-видимому, бракосочетание дочери предполагалось проводить регулярно). Сережа послал приглашение и своему отцу, который тут же написал разгневанное письмо его дедушке и бабушке с требованием запретить внуку жениться. Сережа приехал к своим старикам лично пригласить на свадьбу, и бабушка благословила его, сказав, что теперь за него спокойна: у него будет семья, а то они уже старые и боятся, что после их смерти он окажется один. Дед молчал, а тетка, которая, по словам бабушки, ненавидела Сережину маму и никогда ни единой копейкой не помогла осиротевшему племяннику, возмущалась, что он женится на какой-то шлюхе из провинции, а должен был бы жениться на москвичке, чтобы она могла ездить за покупками в столицу и жить у Сережиных новых родственников, сколько ей будет угодно. Старики сказали, что им тяжело ехать в Москву и попросили Сережу привезти меня к ним в зимние каникулы на смотрины. Еле-еле нашли подходящие обручальные кольца. Ребята из Сережиной группы оплатили аренду институтской столовой, а комендант общежития выдала нам ключи от комнаты пустовавшего изолятора. Автомобили были заказаны, продукты и напитки закуплены, банкет оплачен — все было готово.
История моих ошибок. Глава 18
Жанна Тигрицкая
Свадьба.
В моей жизни было шесть безумно счастливых дней: первый — день нашей с Сережей свадьбы, второй — когда врач подтвердила, что я беременна, третий и четвертый — дни, когда родились мои дети, пятый — когда я впервые приехала в США (пятый с половиной — когда я оттуда уехала и вернулась в Россию) и шестой — когда мой сын поступил учиться в Сережин институт. Не зря говорят, что человек предполагает, а Господь располагает: упиваясь своим счастьем, мы надеемся, что оно будет длиться, если уж не вечно, то, по крайней мере, долго. Однако,охватившая нас радость, по-видимому, как магнитом, притягивает к себе представителей темных сил, всегда готовых вывернуть наизнанку, извратить все наши благие намерения и мечты и зло посмеяться над нами.
Встали мы рано утром: надо было успеть в салон, чтобы сделать праздничные прически. Регистрация брака была назначена на три часа пополудни, так что, вернувшись домой к обеду, мы начали неспешно одеваться, одновременно принимая поздравления от всех обитателей общежития. На втором этаже нашего корпуса располагался институтский профилакторий, так даже его сотрудники поздравили нас и подарили куклу, одетую в наряд невесты, шашки и открытку с очень теплыми словами. А, когда за нами приехали машины, на крыльцо и перед домом высыпало столько народу, чтобы проводить нас, что отсутствие родственников абсолютно не чувствовалось. Надо сказать, что в общежитии девушек не любили и оставаться на ночь им было категорически запрещено, но меня ни разу никто не обидел и не попытался выгнать, даже, когда я еще не была законной женой. Во-первых, все знали и любили Сережу, он очень легко входил в контакт практически с любым человеком, был приветлив, остроумен и непредсказуем — и потому интересен всем. А, во-вторых, даже комендант и все дежурные тетечки сразу меня вычислили: что я не потаскушка, а серьезная и порядочная девица, и, когда я приезжала, даже журили меня за то, что появляюсь редко и не слежу за мужем, который, видимо, от тоски все время ходит по общежитию пьяный. Что правда, то правда: народ постоянно «писал пулю» и пил все подряд, хотя при этом успевал более или менее благополучно сдавать сессии и защищать дипломы в срок. Одно слово: физики!
Машины прибыли немного раньше запланированного часа, поэтому во Дворец бракосочетаний мы заявились в обеденный перерыв, однако, нас радушно встретили и препроводили в парадные комнаты. Кроме нас и наших гостей там никого не оказалось, поэтому мы смогли немного расслабиться, отдохнуть, пошутить и, в спокойной обстановке, подготовиться к такому серьезному, важному и долгожданному шагу в своей жизни. Само здание Грибоедовского дворца было торжественным и праздничным одновременно: старинная архитектура, изысканный декор, обилие зеркал и света, льющегося и с украшенного лепниной потолка, и исходящего от многочисленных бра, развешенных на стенах,облицованных дубовыми панелями, нарядные посетители — все напоминало атмосферу предстоящего бала времен Наташи Ростовой. Не хватало только вееров в руках присутствующих дам, да и платья были несколько коротковаты: в длинном, до пола, была одна я, остальные невесты, которые уже начали потихоньку съезжаться в особняк, и, тем более, гости были облачены в юбки, непозволительно обнажавшие очаровательные ножки своих хозяек. Не успев как следует пообедать, все сотрудники Дворца сбежались в комнату невесты, чтобы посмотреть на мое длинное платье — даже в Москве это было диковинкой сорок лет тому назад.
Наконец заиграла музыка, и нас пригласили на регистрацию. У меня опять затряслись коленки и, если бы не Сережина рука, крепко прижимающая меня к себе, я бы, наверное, грохнулась в обморок, поэтому абсолютно не помню ни одного слова, сказанного официальной дамой, а только удивление, пришедшее уже потом, когда мы пили «Шампанское», что я уже теперь не я, а совсем другой человек — взрослая замужняя женщина, с обручальным кольцом на пальце и даже с другой фамилией! Когда, спустя десять лет, я перечитывала «Войну и мир» Толстого, меня поразило то, что я испытывала те же чувства, что и главная героиня романа, в честь которой меня и назвали мои родители. Я не зря ношу ее имя: мне так же свойственно обольщаться и доверять людям, совершенно этого не заслуживающим, я была такой же романтичной и восторженной наивной девушкой, верящей, что впереди ее ждет светлая и радостная жизнь. А, родив детей, я превратилась в такую же маму-наседку, счастливую от того, что пятно на пеленке уже не зеленого, а, как и должно быть, желтого цвета, и верную жену, безропотно тянущую на себе воз семейных обязанностей (правда, все это случилось в моей четвертой жизни, с совсем другим человеком). В тот день я еще не знала, что нам отпущено только пять лет счастья. Хотя, если подумать, то мне, все равно, повезло: ведь у множества людей не было даже недели того, что мне довелось пережить за эти годы.
Мы прокатились по обычному для свадебных кортежей маршруту, пофотографировались и прибыли в столовую Сережиного института, где уже были расставлены и сервированы столы, только гости еще не собрались, потому что и сюда мы приехали раньше времени. И только тут мы вдруг вспомнили, что так ничего и не ели в этот день, попросили у поваров, которые тоже прибежали посмотреть на невесту в длинном платье, покормить нас, и предстали перед начавшими подтягиваться гостями с огромной алюминиевой миской на коленях, с аппетитом уплетающими столовыми ложками салат «Оливье».
Свадьба получилась отличная: молодежная, веселая, с искренними поздравлениями и пожеланиями, с шутками и розыгрышами. Ребята нарисовали замечательные плакаты, сочинили поздравительную песню на музыку «Из-за острова на стрежень», придумали остроумные тосты. Я раньше никогда не задумывалась о том, сколько времени и сил было на все это потрачено, и как много чувств и эмоций вложено, а сейчас, мысленно возвращаясь к этому событию, испытываю чувство благодарности, особенно к нашим свидетелям, Наташе и Валентину, за то тепло и заботу, которые мы с Сережей ощущали в самый важный для нас день. Приходилось мне бывать на разных свадьбах, но везде молодежь чувствовала себя не в своей тарелке, потому что тон задавали даже не родители, а какие-то родственники, обычно, удивительно примитивного вида тетки, как будто приехавшие из какого-то медвежьего угла, очень активные и донимающие окружающих своими пошлыми намеками и пожеланиями жениху, а также без устали распевающие скабрезные частушки, от которых всем интеллигентным людям хотелось, как минимум, залезть под стол. У нас ничего подобного не было, поэтому о свадьбе остались только самые светлые воспоминания.
Хочется немного рассказать о наших свидетелях. Валик был самым близким другом Сережи, они учились в одной группе и жили вместе в общежитии. Он был худющим, почти двухметрового роста, и оттого постоянно сутулящимся, молодым человеком с очень добрыми серыми глазами и какой-то извиняющейся, скромной улыбкой. Приехал Валик из Белоруссии, но акцента у него не было, хотя даже мой Сережа вместо звука «в» произносил короткое «у», и вместо твердого русского «г» его мягкий вариант, близкий к звуку «х», видимо, так говорили на Смоленщине. В группе над друзьями частенько подшучивали: они везде были вместе: ходили в кино и театры, на выставки и вечеринки, вместе старались подработать, играли в преферанс и вели свое нехитрое студенческое хозяйство. Валик, мне кажется, был не меньшим романтиком, чем Сережа: все иногородние ребята женились на москвичках, чтобы не возвращаться домой, кроме троих Сережиных друзей: Валика распределили в Киев на завод «Арсенал», где он послушно отработал положенный срок, но зато встретил свою жену, которую и привез позднее в родительский дом. Сережа пытался устроить друга в свой институт, но его шефу абсолютно не хотелось тратить силы на выбивание подмосковной прописки для нового сотрудника, он, конечно, пообещал, что при первой возможности... Впрочем, если бы не трагическая случайность, я уверена, Сережа устроил бы друга в свою контору. Валик приезжал на похороны, пытался, как мог, поддержать меня, за что я ему бесконечно благодарна. Несколько лет мы обменивались поздравительными открытками: видимо, его жена оказалась умной женщиной и не ревновала его, как сделали бы многие другие. Потом как-то поздравления иссякли — и вдруг опять пришла карточка на праздник. Они все так же жили в Белоруссии, только переехали в другой город. Дочка училась в школе. У меня тоже уже было двое маленьких детей, я написала коротко о своей жизни, о новой семье. Вскоре мы переехали в другую квартиру, больше вестей я не получала. Недавно попыталась поискать Валика в Интернете, но безуспешно.
Наташа тоже училась в Сережиной группе и даже была старостой. Она была очень эффектной девушкой, обладающей красотой модного в то время итальянского типа, как Джина Лоллобриджида, например, только немного полноватой, что, впрочем, абсолютно ее не портило, а даже придавало ей еще большую женственность. Она была москвичкой и дочерью декана одного из факультетов института, но в ней не было никакого снобизма и чванства, свойственного очень многим жительницам столицы, да еще имеющим влиятельных папаш. Ребята рассказали мне, что она сама симпатизировала Сереже (а муж это подтвердил), но, будучи умной, тонкой и великодушной девушкой, она отнеслась ко мне очень доброжелательно, на что я сама, наверное, не была бы способна в подобных обстоятельствах. Наташа очень много хорошего сделала для Сережи, помогала ему получать путевки в профилакторий и на диетпитание, ведь у студентов карман всегда пустой. Она вышла замуж на последнем курсе, как мне позднее сказали, неудачно. А жаль, потому что она-то, как никто другой, заслуживала доброго и порядочного супруга. Когда Сережа погиб, она была беременна, готовилась рожать, поэтому ей не сообщили о его смерти.
Еще я подружилась с Галей, очень милой и приветливой девушкой из Сережиной группы, мы даже гуляли по Москве своей развеселой компанией следующим летом. Мы обе любили кошек и почти одновременно завели котят, поэтому наши руки были исцарапаны и имели просто жуткий вид. Галю очень любил один положительный, добрый и скромный парень из их группы, но она неожиданно вышла за другого - грубоватого, я бы даже сказала, хамоватого, самоуверенного типа. Конечно, ничего хорошего из этого брака не получилось, они очень быстро развелись. Родители, люди со старыми взглядами, стали ее доставать, требуя, чтобы она скорее снова вышла замуж, и она подчинилась. Ее познакомили с военным, который служил на юге, далеко от Москвы. Она сначала поехала туда с ним, но из-за тяжелого климата вынуждена была вернуться к родителям, потому что ждала ребенка. Галя очень меня поддержала, когда погиб Сережа: приглашала меня к себе в гости, я даже ночевала у нее несколько раз. Она попыталась меня познакомить с сослуживцем своего мужа, хотела помочь мне устроить личную жизнь. Наверное, я ее обидела, так как не просто отвергла все ухаживания приготовленного для меня кавалера, а нагрубила ему — так сильно он меня раздражал, таким ограниченным и убогим показался по сравнению с Сережей. Знаю, что у Гали родился сын Гоша, что ее мужа перевели в Московский Военный Округ, что он поступил в какую-то военную академию; сейчас она, наверное, уже генеральша. Надеюсь, что ее жизнь сложилась удачно и всегда вспоминаю ее с благодарностью.
Вообще, надо сказать, что Сереже очень повезло с однокурсниками. Их группа была такой дружной, что можно было только позавидовать, и представляла собой разительный контраст при сравнении с нашей. Меня в университете ждало только осуждение и обсуждение моего недопустимо легкомысленного и безответственного поведения. Нет, меня, конечно, формально поздравили и даже подарили небольшую сумму (чего я, честно говоря, не ожидала), но при этом много чего было сказано на тему «Студент не имеет морального права на брак», активно муссировавшуюся в то время в газете «Комсомольская правда». А уж что я выслушивала от преподавателей (поголовно старых дев или уродов-недомужиков)! В университет, оказывается, люди поступают, чтобы учиться, а кто вертит хвостом и выскакивает замуж — тому не место в советском вузе! Конечно, далеко не все преподаватели заявляли так, большинство поздравляло, некоторые, увидев обручальное кольцо, начинали расспрашивать и даже ахать: бывает же и в наше время такая романтическая любовь — прямо, как в сказке! Я же была активной участницей всяческих университетских мероприятий, поэтому меня многие знали и уважали, так что злобствовала только кафедра английского языка.
Правда, сразу же после нашей свадьбы ее полку неожиданно прибыло: у меня появился злейший враг в лице, а, вернее — как это у птиц называется — того самого места - преподавателя французского. Это была хоть и не пернатая, но точная копия какаду: рост метр с кепкой, стоя на табуретке, абсолютно птичий профиль с полным отсутствием подбородка, но громадным клювом, махонькими, часто моргающими глазками и огромным взбитым коком на голове — точно такие хохолки носят попугаи. Единственным отличием было отсутствие крыльев, которое, впрочем, с лихвой компенсировалось наличием огромных желтых зубов, всегда торчащих из полуоткрытого, по причине отсутствия нижней челюсти, рта. И в одежде этот карлик был приверженцем попугайского стиля: носил яркие кургузые пиджачки с узенькими, короткими рукавами, но зато с гордо приподнятыми накладными плечами, такие же узенькие клетчатые или полосатые брючки, плотно облегающие его отвислый живот и ботинки восхитительного желтого цвета, гармонировавшие с обязательным шейным платком, проклюнувшимся сквозь кокетливо расстегнутый ворот рубашки, прямо скажем, не первой свежести.
У любопытных может возникнуть вполне законный вопрос: каким ветром и откуда занесло в наши края столь экзотическую птицу? Неужели муссоны и пассаты, а также прочие сирокко и мистрали в те давние времена, бывало, долетали и до наших широт? Отнюдь, нет: сии воздушные потоки имели абсолютно местное происхождение, а именно недавно открытый в городе пединститут, где в то время, с большим трудом и благодаря положению своего супруга, закончившая-таки университет, изо всех сил напрягая свои полторы извилины, тщилась чему-то обучить студентов Галина мамаша, теперь уже «миссис Кривые ноги». Мне рассказали ее коллеги, как, ломая руки и закатывая глаза, она стенала по поводу загубленной жизни любимого пасынка, попавшего в лапы прожженной аферистки и мерзавки, женившей его на себе. Она и намекнула нашему попугаю-почасовику, что, если, с его помощью, удастся меня вышвырнуть из университета, то это заставит Сережу серьезно задуматься о том, правильный ли он сделал выбор, и не пора ли ему уже развестись. А, с другой стороны, оказанная им помощь, конечно же, будет по достоинству оценена — и он станет штатным сотрудником вожделенного университета. И чудо-птица рьяно приступила к решению поставленной задачи.
Совсем недавно я сама оказалась в такой же ситуации. Одна из сотрудниц нашей кафедры решила свести счеты со студентом на госэкзамене по английскому языку. Правда, мотив был другой: язык он знал неважно, и она потребовала, чтобы он ходил к ней на дополнительные занятия, естественно, платные, но парень отказался (может, просто денег не было, а, может, с кем-то уже занимался подешевле). Она его предупредила, что госэкзамен он не сдаст, но вот беда-то в чем была: этот экзамен принимает посторонний преподаватель, один из трех, входящих в комиссию. Если возникает спор, то ответ слушают все трое, если нет — то может и кто-то один. Так вот перед экзаменом эта дама строго-настрого повелела нам завалить парня. И вот попадает он ко мне! И отвечает вполне терпимо, так что я ему ставлю честно заработанную им «тройку», от чего он только что не бросается мне на шею. После экзамена мы делаем сводную ведомость, и вдруг две подхалимки обнаруживают, что сдали все, в том числе и он. Как же они перепугались и начали на меня шипеть! Но я сохранила его черновик и показала зав.кафедрой, и ответ признали, действительно, удовлетворительным.
И вот этот линялый попугай с неустроенной личной жизнью стал меня попрекать замужеством на каждом уроке, угрожая, что зачета мне не видать, да и экзамена ни за что не сдать. Это мне-то, отличнице! На первом году изучение иностранного языка сводится к освоению азов как с точки зрения грамматики, так и с точки зрения лексики, ну, ничего ужасно сложного и непосильного в языке нет, поэтому я ничего не боялась, не просто выполняла домашние задания к каждому занятию, а еще просила подруг с французского отделения проверять мои работы, ничего не выбрасывала — в общем, готовилась. Зачет он мне вынужден был поставить, а вот в летнюю сессию решил отыграться. Билет мне попался легкий, отвечала я хорошо, и вдруг он мне заявляет: «Ответ неудовлетворительный, пересдача осенью!» Это значило, что я на весь семестр четвертого курса остаюсь без стипендии, а то и, вообще, вылетаю из университета. Я потребовала у него свои черновики, чтобы опротестовать оценку. Даже наша недружная группа начала роптать, двое посмели за меня заступиться и тут же были наказаны «тройками», вот это его и сгубило.
Я отправилась в деканат жаловаться и требовать пересдачи другому преподавателю, декан начал было упираться, но тут подошла еще одна возмущенная заниженной отметкой студентка, а когда появилась третья, он отправил своего зама в аудиторию, чтобы поприсутствовать и посмотреть, в чем, собственно, дело. И вдруг все стали отвечать отлично! Тогда декан потребовал, чтобы в его присутствии были опрошены мы трое, и девочки получили свои пятерки. Однако, мой ответ попугай пересматривать категорически отказался, наверное, чувствуя себя настоящим героем и предвкушая награду за проявленную лояльность. Декан был вне себя, он уже все понял и предложил мне сдать экзамен на следующий день другому преподавателю, понимая, что это сложно, так как группа занималась по другому учебнику, значит, учила другую лексику, а билеты составлены именно на пройденный материал. Я, конечно, согласилась и сдала экзамен на «хорошо» именно из-за того, что мы не проходили подробно лексику по теме «Весна». Преподавательница, очень милая, интеллигентная женщина, даже извинилась, что не может поставить «пятерку», хотя незнание некоторых слов — это не моя вина. Но я, все равно, была рада и очень благодарна всем, кто мне помог. А попугай вылетел пулей из нашего гнезда и больше никогда у нас не работал.
Еще один юродивый, которого я описала раньше, шпынял меня, попрекая замужеством до конца третьего курса. Терпение мое истощалось с каждым днем, меня начинало тошнить только при одном виде нашего здания, а впереди предстояло еще два года обитания в этом сумасшедшем доме. Когда я пыталась пожаловаться родителям, они в два голоса твердили, что такого просто не может быть в советском вузе. Однако, через два года на наш факультет поступила подруга моей сестры, тоже закончившая языковую школу (кстати, ее старшую сестру выгнали с первого курса университета, когда я заканчивала школу, она поехала в Москву и поступила в МГУ, который и закончила позднее). Она начала так же жаловаться на хамство и некомпетентность преподавателей английской кафедры. И только тогда мои родители поверили, что дело обстоит именно так, тем более, что мне часто звонила Элла, и мать как-то, подняв телефонную трубку, спросила ее, правда ли это, а та не только подтвердила, но и добавила красок и фактов. Я решила попробовать перевестись в какой-нибудь московский вуз. На сей раз родители уже были не против.
История моих ошибок. Глава 19
Жанна Тигрицкая
Семейное счастье.
В зимние каникулы Сережа познакомил меня со своими родственниками со стороны мамы, показал небольшой городок, в котором он вырос, скорее похожий на рабочий поселок, потому что состоял он, главным образом, из частных одноэтажных домов. Жизнь в нем была нелегкая, как, наверное, и по всей стране, кроме столицы, поэтому люди держали в сараях и птицу, и скотину, и пахали в садах и огородах, чтобы прокормить свои семьи. Мы тоже отправились в гости не с пустыми руками: купили огромную индейку, бабушкины любимые конфеты «Ласточка» и много другой снеди, хотелось и порадовать родственников, и не оказаться нахлебниками. Бабушка лежала в больнице, лечила печень, поэтому мы долго поговорить не успели, но отнеслась она ко мне очень по-доброму, разговаривала ласково, сказала, что рада нашей женитьбе, а потом отвела меня в сторону, чтобы посекретничать. Она хотела предупредить меня, чтобы я не доверяла ее старшей дочери, Сережиной тетке, потому что та, будучи жадной и завистливой, с детства ненавидела свою сестру, а потом и племянника, и даже пыталась после смерти Сережиной мамы отбирать у бабушки алименты, которые присылал отец. Бабушка, однако, твердо стояла на защите интересов своего внука, ей удалось скопить за двенадцать лет очень приличную по тем временам сумму — две тысячи рублей, которые лежали на сберегательной книжке на имя Сережи, еще были облигации, которые выдавали ей с дедом и Сережиным родителям вместо части зарплаты в конце сороковых-начале пятидесятых годов, никто уже и не верил, что их когда-либо обменяют на деньги, но бабушка, все равно, их сохранила для Сережи — а вдруг не пропадут и послужат внуку. Вот она меня и предупредила, чтобы я держала ухо востро и не допустила того, чтобы тетка обобрала племянника.
Вот как в жизни бывает: выходила замуж за нищего сироту-студента, а оказалось, что муж-то мой вполне состоятельный человек. Сережа сразу решил, куда пристроить деньги: поедем летом отдыхать, но я его убедила, что мы должны сберечь их на случай, если нам после окончания вузов придется ехать в чужой город и там строить себе кооперативную квартиру: нам хватило бы на первый взнос. Муж мой был настоящим мальчишкой, к тому же прожившим всю свою жизнь в бедности, поэтому у него прямо руки чесались от желания растранжирить неожиданно привалившее богатство, но, тем не менее, он со мной согласился: свое жилье было важнее всего.
Тетка держала нас под неусыпным контролем, поэтому сразу поняла, о чем со мной секретничала бабушка, и, не успели мы выйти из больницы,как она ринулась в атаку. Во-первых, она объявила бабушку сумасшедшей: видите ли, та все от нее прячет под подушкой, под матрасом, на антресолях, будь это утюг, или кастрюли, или другие предметы домашнего обихода. Но я только что беседовала с бабулей и не заметила в ней никаких отклонений, все, что она говорила было абсолютно здраво и логично — так я и сказала новоиспеченной родственнице. Ее прямо-таки перекосило от моих слов, но она решила не отступать. Вторым ее требованием было разделить и деньги, и облигации на три части: поровну между двумя ее дочерьми и Сережей - якобы так завещала Сережина мама перед смертью. Если бы бабушка меня не предупредила, я могла бы на это клюнуть, но я уже знала об отношениях между сестрами и о том, что тетка не то, что никогда не помогала растить племянника, а, наоборот, пыталась урвать свой кусок от алиментов, присылаемых отцом — довольно приличных, ведь, занимая высокое номенклатурное положение, он и зарплату получал очень большую, по сравнению с остальными трудящимися страны. Может быть, Сережина мама, умирая, и просила сестру вырастить племянника, как собственного сына, и, действительно, готова была отблагодарить ее таким образом. Это я уже сейчас пытаюсь рассуждать так: как бы есть две договаривающиеся стороны: одна поручает воспитание своего малолетнего ребенка другой и за этот труд оставляет вознаграждение, что вполне логично - только ведь работа-то не была выполнена, а денег очень хотелось. В общем, я ей ответила, что деньги не мои, вот пусть с Сережей и разговаривает на эту тему. А Сережа-то знал, что она из себя представляет, и как к нему относилась все эти годы. Он сказал однозначно: «Нет!», поэтому нам тут же пришлось убираться в Москву, потому что деду мы были не нужны, он во всем слушался дочь, которая его успешно подпаивала каждый день, а он от этого был несказанно счастлив, ведь бабушка не разрешала ему пить.
Познакомилась я и с двумя Сережинами двоюродными сестрами, одна немного постарше, а другая — ровесница моего мужа. Обе мне очень понравились: хорошие, простые, открытые, добрые девчонки, если бы мы жили в одном городе, то, уверена - обязательно дружили бы семьями. У старшей, Маши, был второй брак, с первым мужем ее развела мать, возненавидевшая зятя с первого мгновения, не побоялась даже маленькую внучку оставить без отца. Маша, чтобы не жить с матерью, ушла в дом второго мужа, кстати, очень хорошего парня, любящего и жену, и падчерицу, как свою собственную дочь. Однако, и он тоже тещу не устраивал, я сама слышала, какие гадости она говорила дочери о ее муже. Младшая, Оля, только что вышедшая замуж по большой любви, собиралась уехать с мужем на какую-нибудь комсомольскую стройку, чтобы заработать себе квартиру и не потерять семью из-за постоянных придирок мамаши. Так они и сделали, уехали в Сибирь, родили троих детей и получили большую квартиру,а в свой городок больше не возвращались.
Когда я рассказала Оле о разговоре с ее матерью, она сразу же предупредила: «Не вздумайте так сделать. Она все врет, а Сережу ненавидит за то, что он похож на свою маму, которая была умницей (школу до войны окончила на «отлично» и поступила в Московский Институт Картографии, но пошла на фронт радисткой и воевала в Сталинграде, где, по-видимому, и подорвала свое здоровье — заболела туберкулезом и умерла в 34 года), красавицей, прекрасно пела и танцевала. Я ни за что не возьму эти деньги, они Сережины, а мы с Вовкой не инвалиды — сами заработаем!». То же самое сказала и Маша, добавив: «Мать, все равно, не даст нам ни копейки, а все прикарманит, она внучке-то своей сроду шоколадки не купила.» И мы вернулись в Москву, оставив деньги в сберкассе, а облигации в доме у бабушки, о чем позднее пожалели, так как тетка украла-таки две трети, видимо, пока бабушка лежала в очередной раз в больнице (тетка-то была фельдшером и держала бабулю в больнице практически круглый год). Остаток зимних каникул мы провели очень весело с однокурсниками Сережи, а потом начался весенний семестр, и я вернулась домой, где мне вскоре пришлось пережить некоторые описанные выше испытания, заставившие нас принять решение: надо переводиться в Москву, потому что находиться в этой клоаке больше не было никаких сил.
В конце семестра у нас была трехдневная практика на лоне природы: нас вывезли в палаточный лагерь, где мы вынуждены были ночевать в спальных мешках на голой земле: лагерь хоть и находился в лесу, но на территории города, поэтому ветки на деревьях рубить было нельзя, чтобы сделать хоть какую-то подстилку, за ночь трава покрывалась инеем, а мы промерзали до костей, днем солнце прогревало воздух, так что в свитерах ходить было вполне комфортно. Но за три холодные ночи мы все успели простудиться, а я заработала себе радикулит на всю оставшуюся жизнь, меня так прихватило, что, лежа в кровати по возвращении домой, я не могла переворачиваться с бока на бок. Сдавала сессию и лечилась одновременно, в Москву прилетела уже в середине июля, когда смогла ходить более или менее свободно. Сразу же бросилась в МГУ на филологический факультет, который готовился к переезду в только что построенный корпус на Ленинских горах, но пока находился в центре. Меня неожиданно поразило своим бросающимся в глаза упадком старинное здание, с темными, узкими коридорами и бесконечными скрипучими лесенками в три-четыре ступеньки, которые, видимо, обозначали переход из одного старинного особняка в другой. Уже работала приемная комиссия, бродили группки абитуриентов и их родителей, а также студенты-вечерники, которые все еще сдавали сессию ( мы натолкнулись на жену Сережиного друга, она обрадовалась при мысли, что, возможно, будем учиться вместе).
В деканате нас встретили очень доброжелательно, сначала симпатичная секретарша, а потом зам. декана, по-моему, его звали Михаил Николаевич, внимательно выслушал и не только не отказал, а посоветовал, описав в деталях, что мне нужно сделать, и какие есть варианты. Мне предстояло пройти собеседование по английскому языку, и, в случае, если мои знания окажутся достойными МГУ, можно было перевестись в сей знаменитый вуз, но на курс ниже, чтобы не пересдавать те предметы, по которым у нас были зачеты (без отметок), а у них — экзамены, причем это касалось абсолютно всех сессий, начиная с самой первой. Зато мне бы перезачли все зачеты и экзамены, которые совпадали с графиком МГУ, а также те, которые москвичам только предстояло сдавать, а у меня уже этот предмет был проставлен в зачетке. Отрицательным моментом было отсутствие стипендии и места в общежитии. Если бы я перевелась без потери года, то есть на четвертый курс, то мне надо было бы за первое полугодие (если не меньше) пересдать все перечисленное выше и предметы еще за третий курс — выходило около десяти экзаменов и зачетов. Стипендии до окончания пересдачи мне не светило, зато появлялось место в общежитии, которое мне было не нужно, так как мы с Сережей собирались снимать комнату и жить вместе. В общем, мы выбрали потерю курса, тем более, что в Сережином институте учиться надо было почти шесть лет, то есть мы бы закончили вузы в один год. Но сначала предстояло пройти собеседование. Мне назначили день, я пролистала свою школьную грамматическую тетрадку и отправилась на, как бы теперь сказали, кастинг.
Преподавательница, интеллигентная женщина лет сорока, привела меня в аудиторию и объяснила, что я прочитаю отрывок из книги, которую она принесла с собой, потом перескажу текст, затем переведу несколько предложений с русского на английский, а затем мы побеседуем на какую-нибудь интересную тему. Оставив задание, она вышла, но вскоре вернулась и очень удивилась, когда я выразила желание отвечать. Не успела я закончить чтение, как она меня прервала, похвалив произношение, и поинтересовалась, где это так хорошо учат — прекрасная английская речь. Тут я ей и рассказала про свою школу, про Джеймса, про его оригинальную методику преподавания и про наших университетских недоумков. Мы так разоткровенничались, что она мне тоже сообщила, что и у них есть парочка таких грымз, но подавляющее большинство преподавателей умные и чуткие люди, всегда уважающие и ценящие талантливых студентов, что атмосфера на кафедре творческая. Я ни минуты в этом не сомневалась, ведь у меня перед глазами был Сережин институт, в котором преподаватели пестовали и наставляли своих чад — именно так, по-отечески, относились они к студентам в то время, поэтому каждую зиму, в феврале, толпы седых и лысых дядек штурмуют проходную института: как горбуша спешит на нерест в родные воды, иногда проплывая тысячи миль, так и бывшие студенты стремятся припасть на грудь своей любимой Альма Матер, пролетев над материками и океанами, по зову выработанного в студенческие годы инстинкта.
Естественно, что разговаривали мы по-английски и так увлеклись, что она, было, запамятовала проверить переведенные мной предложения. Впрочем, и за них в итоге я получила «отлично». В деканат мы пришли вместе, преподаватель отдала декану заполненный ею бланк, похвалила меня еще раз, сказала: «Надеюсь, до скорой встречи на занятиях!» и ушла. Зам. декана поздравил меня с таким хорошим результатом, спросил, буду ли я пересдавать предметы, чтобы не потерять год, или предпочту повторить третий курс. Когда я сказала, что мы решили «остаться на второй год», он улыбнулся и одобрил наше решение, потом дал мне заполнить какие-то бланки (заявление и что-то еще), научил, как правильно это сделать — в общем, потратил на меня уйму времени и при этом был неизменно доброжелателен и любезен. Он объяснил, что все переводы будут оформляться одновременно с зачислением, поэтому нам было необходимо зайти в деканат после 20 августа, когда закончатся все приемные экзамены и вывесят списки поступивших. Мы решили так и сделать, а до этого поболтались по московским паркам и выставкам, походили в кино, присмотрели себе комнатку на окраине в частном доме без всяких удобств, зато дешево. Меня пугало только то, что придется топить печку, а я этого делать не умела, ведь всегда жила в современных домах, но Сережа обещал научить, а с ним я ничего не боялась. И вот мы опять пришли в деканат, но, увы, Михаил Николаевич вернул нам мои документы и показал приказ проректора (по-моему, Сергеева) о том, что в этом году все переводы в МГУ и из МГУ в другие вузы запрещены. Причина такого решения зам. декану была неизвестна, по крайней мере, он так сказал, выразив нам свое сочувствие.
Все наши планы рухнули в один момент! Пришлось возвращаться в ненавистную «тюрьму», но я знала, что больше этого безобразия не выдержу, тем более, после высокой оценки моих знаний в МГУ, и при первом же случае хамства по отношению к себе - брошу эту «богадельню» и переведусь хоть в Южно-Сахалинск. И случай представился очень скоро.
История моих ошибок. Глава 20
Жанна Тигрицкая
Вторая французская революция.
И вот мы уже на четвертом курсе — через какие-то восемнадцать месяцев - дипломированные специалисты. Это в нормальном вузе, но не в нашем убогом. Место ощипанного попугая заняла свежеиспеченная выпускница: молодая, тощая, абсолютно бесцветная девица, у которой все было одинакового серого оттенка: и волосы, и глаза, и кожа, и одежда. Вроде, и уродиной она не была, но как-то отталкивала своей убогостью и заостренностью форм: вытянутое худое лицо с клинообразным подбородком, выпирающая ключица, костлявые руки и ноги, как, наверное, и тело, задрапированное в какой-то бесформенный унылый мешок, видимо, принимаемый ею за платье. Прямо вылитая сиротинушка из приюта или работного дома, описанная Чарльзом Диккенсом, бессмертным гением сатирического портрета. Она вполне могла бы вызывать жалость окружающих, если бы не обладала чудовищно злобным характером. Это была настоящая фурия: мелкая, невзрачная, казалось, лишенная каких бы то ни было красок и эмоций, но не тут-то было: она извивалась и шипела, как змея, выискивая незащищенное место, чтобы одним броском нанести укус своим ядовитым зубом и отскочить в кусты, подкарауливая очередную, ни о чем не подозревающую жертву. Поговаривали, что она была любимой студенткой зав.кафедрой французского языка, но я в это не верю, думаю, что в мятежную группу, которая посмела подняться против несправедливого преподавателя, в качестве наказания должны были послать что-нибудь отстойное, крайне конфликтное и наглое.
Она, действительно, повела себя с самого начала вызывающе и грубо, может, считала это единственно верным способом поставить себя гораздо выше нас, ведь еще вчера она была такой же студенткой, как и мы, раздевалась с нами в студенческом гардеробе, сидела за одним столиком в буфете, орудовала метлой на субботнике — и вдруг вознеслась на недосягаемую (по ее мнению) высоту, с которой взирала на нас, грешных, с большим презрением, чем сам Зевс-Громовержец, восседающий на олимпийском троне, на букашек-илотов, мельтешащих где-то далеко внизу, погрязших в своих убогих заботах и воспринимающих только щелканье бича своего могущественного хозяина. Учить она и не хотела, и не могла, французский знала неважно, наверное, ненамного лучше нас. Как выяснилось впоследствии, она оказалась деревенской девчонкой, дочкой третьего секретаря райкома КПСС отдаленного района, в университет ее направили по комсомольской путевке, иначе она бы никогда не поступила, но после окончания учебы она должна была вернуться домой, чтобы нести свет знаний детям в деревенской школе. Однако, вкусив прелестей городской жизни, но не сумев заарканить себе местного парня, ей пришлось бы со слезами расстаться с полюбившейся цивилизацией, если бы не папа, пусть махонький, но партийный функционер. И дельце было обстряпано, конечно, незаконно, ведь у нее не было необходимой в то время городской прописки. Была бы она поумнее, так сидела бы тихо, не привлекая внимания, но так как безнаказанность развращает, то она возомнила, что ей позволено все.
Пару месяцев мы хихикали с девчонками-француженками над ее бесконечными ошибками и придирками, потом я выступала на студенческой научной конференции с докладом, а в зале не работало отопление и я сильно простудилась, несмотря на теплый прием собратьев и горячие похвалы преподавателей. Врач продержал меня на больничном две недели, так что в университете я появилась в конце ноября, пропустив аж три бесценных французских семинара. Едва войдя в аудиторию и увидев меня, эта вобла решила, видимо напрячь из последних сил свои рыбьи мозги, и изрекла: «Надо же: ... (моя девичья фамилия) решила осчастливить нас своим посещением! Можете гулять и дальше, я не нуждаюсь в Вашем присутствии на моих уроках!» Я перед хамством сначала теряюсь, поэтому полезла в сумку за справкой, попутно объясняя, что я болела. Она перебила меня оскорбительными словами. Тут я начала потихоньку звереть: «Кто дал Вам право разговаривать со мной таким тоном? Я такой же человек, как и Вы, и Вы должны меня уважать так же, как и я Вас.» Она расхохоталась мне в лицо: « Это Вы-то человек — не смешите меня: Вас здесь никто за человека не считает!» А меня буквально за пять минут до этого встретил наш бывший преподаватель философии и рассказал, как мой доклад хвалили на заседании их кафедры, поздравил меня с успехом. Поэтому я возразила: «Нет, считают!» Она (тоном выше): «Нет, не считают!» Я, еще тоном выше: «Нет, считают!» И так еще пару раз, пока она не завизжала: «Вон отсюда! Зачета Вам не видать и экзамен летом Вы не сдадите!» Я отправилась в деканат, меня всю трясло, вид был такой пугающий, что секретарша сразу налила мне воды. Декан был в командировке, а у его зама — лекция, так что выслушала меня секретарша, она же все пересказала появившемуся на перемене шефу. Он мне велел идти в читальный зал, там в тишине успокоиться и описать этот инцидент, чтобы потом с ним разобраться. Я так и сделала.
На следующий день к нам в аудиторию заглянула секретарша и позвала меня в деканат. В кабинете находился за своим столом зам. декана, а в кресле напротив в весьма фривольной позе развалилась какая-то пожилая дама с отекшим лицом и лиловыми губами - помада, видимо, была подобрана в тон к полупрозрачной блузке, сквозь которую кокетливо просвечивала белая мужская майка. Черная юбка накрепко обхватила обширные ляжки престарелой кокетки, игриво помахивающей наполовину снятой стоптанной туфлей, едва держащейся на старческих пальцах. Верхом элегантности этого умопомрачительного наряда являлись темно-коричневые рейтузы с потертыми, размахрившимися штрипками, покачивающимися в такт с туфелькой. Раньше мне не приходилось видеть эту даму, я даже, было, подумала, что это мамаша нашей серой француженки.
Зам.декана, будучи человеком интеллигентным и вполне дружелюбным по отношению к студентам, указал мне на стул и вежливо предложил: «Пожалуйста, присаживайтесь, Наташа!» Хозяйский окрик вульгарной дамы заставил его вздрогнуть, сжаться и побледнеть: он, видимо, как и я, не переносил хамства. Она заорала: «Ничего — постоит! Не барыня!», после чего я, естественно, сразу же села, уже догадавшись, что удостоилась аудиенции у самой зав.кафедрой французского языка, и никак не отреагировала на ее приказ немедленно встать. Ей больше бы подошла военная служба в кавалерийском корпусе, причем, в качестве главной полковой лошади — так зычно она могла бы ржать на всю округу. Чего только я не наслушалась: она комментировала каждое предложение из моей записки, составленной накануне по совету зам.декана, и во всем соглашалась со своей питомицей: конечно, я не человек, потому что у меня нет высшего образования, значит, и уважать меня не за что. Я обратилась к зам.декана: «Борис Михайлович, Вы это слышите? Получается, что у нас в стране уважения достойны только люди с высшим образованием! А как же все остальные: те, кто работает в промышленности, а колхозники, да у нас процентов 80 не имеют вузовских дипломов!» На зам. декана было жалко смотреть: ведь он прекрасно понимал, что правда на моей стороне и знал, что я не отступлю и буду бороться с несправедливостью до конца. А тетку понесло - видно, и характер у нее был нелегкий, воспитывалась не в Институте благородных девиц, да и умом Господь обидел, так что от крика она временами просто заходилась. У меня внутри тоже все кипело, но я решила ее поддразнить: тоже закинула ногу на ногу и стала покачивать ступней, при этом смотрела в окно и улыбалась своим мыслям, демонстрируя распалявшейся все больше и больше мегере свое вызывающее спокойствие. Я старалась вообще не слушать ее визгливый голос, а вспоминать о приятном: о Сереже, о новой отдельной трехкомнатной квартире, в которую мы только что переехали. Зам.декана пытался успокоить разбушевавшуюся хулиганку, но она так орала, что в кабинет заглянула секретарша и сказала, что крик слышен на весь факультет. И тут престарелая кобыла испустила свое прощальное ржание: «Зачет Вы не получите и экзамен не сдадите — это я Вам обещаю!», а на мой короткий ответ: «Посмотрим!», она выскочила из кабинета, так громко хлопнув дверью, что чуть не обрушила хлипкую перегородку между приемной и кабинетом.
Зам.декана был в шоке. Он все время потирал то лысину, то руки, что-то нервно передвигая у себя на столе и пытаясь, нет, не оправдать поведение этой бешеной бабы, а хотя бы как-то смягчить жуткое впечатление от устроенного ей скандала. Он начал меня успокаивать, обещая, что, я, конечно же, все сдам без проблем, будучи хорошей студенткой, активно участвующей в жизни вуза. Ему скандал был не нужен, наш факультет и так имел нехорошую славу в университете. Но я сказала, что так просто эти оскорбления не оставлю и обращусь в райком комсомола. Нам двоим в вузе не бывать: или нашу серую мышь уберут от нас, а зав.кафедрой принесет мне свои извинения, или я забираю свои документы, но тогда будет скандал.
Удивительно, но дома меня поддержали: наслушавшись жалоб подруги сестры и моих одногруппниц, родители уже верили тому, что на факультете царит беспредельное хамство, и считали, что с ним надо бороться. Отец посоветовал сначала обратиться в райком комсомола, чтобы серую мышь там призвали к порядку, но чтобы не пострадал сам университет. Как раз перед началом учебного года у нас появился новый декан — замечательный, скромный, интеллигентный человек, известный лингвист, автор множества научных работ, и все надеялись, что под его руководством факультет преобразится и перестанет быть позорищем университета. Его уже взрослые дети когда-то учились у моего отца, и, конечно, меньше всего нам хотелось доставить какие бы то ни было неприятности такому милому и порядочному человеку. Во время конфликта он находился в командировке, кажется защищал докторскую диссертацию в Москве, и мы решили подождать его возвращения.
Подходил к концу осенний семестр, мы не появлялись в университете больше месяца — были на пед.практике в школах. Я попала в свое родное гнездо, в его теплую атмосферу, отогрелась, успокоилась. Меня прикрепили к учительнице, которая когда-то вела в нашей группе разговорную практику. Она была довольно разбитной бабенкой, энергичной и напористой — как в работе, так и в умении свалить ее на чужие плечи, а мои оказались уж очень подходящими. Поэтому вместо одного зачетного урока за семестр я давала каждый день по шесть во всех ее классах (иногда она сидела на последней парте и занималась своими делами, а, бывало, просто куда-то уходила). Она даже родительское собрание по итогам второй четверти ухитрилась повесить на меня, то есть я окунулась в учительство, и даже классное руководство, с головой. Надо отдать ей должное: она меня многому научила как в методике преподавания, так и в психологии общения с детьми и их родителями. Например, я запомнила на всю жизнь ее совет: хвалить ученика надо публично, чтобы родители могли им гордиться, а весь негатив выдавать только наедине, чтобы предкам не пришлось испытать чувство стыда за свое чадо. Показательный урок у меня прошел великолепно, потому что дети уже успели ко мне привыкнуть и даже полюбить, вот и демонстрировали прямо-таки чудеса сообразительности и небывалый энтузиазм, так что наша вечно недовольная методистка (она же наша англичанка на первых двух курсах), скривив физиономию так, будто ее насильно накормили лимоном, вынуждена была поставить мне за практику «отлично».
Пришла пора собираться назад, в университет, но вдохнув после длительного перерыва свежего воздуха и напившись чистой родниковой воды, невозможно было даже представить свое возвращение в затхлый и гнилой мир, населенный чудовищными, мерзкими уродами — нечто похожее, наверное, обитает в аду, потому попавшие туда и испытывают такие муки. По дороге из школы я решила зайти на факультет и узнать новости. Оказалось, что зам.декана ушел в отпуск, не решив вопроса, зато вернулся из командировки новый декан, который, по словам секретарши, вообще ничего не знал об имевшем место инциденте — заместитель, видимо, понадеялся, что все само собой рассосется. Сережа, который, как всегда, сдав сессию досрочно, уже прилетел, чтобы встретить Новый год у нас дома, поэтому, вернувшись, я ему рассказала, что хамку не наказали, а это значило, что мне предстояла очередная схватка на зачете по французскому. Муж мой был человеком решительным и очень меня любил, поэтому скомандовал: «Ну, все: хватит! Пиши заявление, что переводишься на заочное отделение или вообще бросаешь вуз. Иди завтра же к декану, получай подпись и забирай документы. Ничего ему не объясняй, чтобы не расстраиваться, скажи, что уезжаешь к мужу в Москву. Никто ничего менять в твоем поганом болоте не собирается, а я не хочу, чтобы тебе трепали нервы.»
Так я и сделала. Новый декан, милейший, интеллигентнейший, умнейший человек, конечно, сразу же заподозрил какой-то подвох и попытался меня расспросить о действительной причине, но я сделала так, как мне велел муж, то есть молчала, как партизан. Конечно, сразу я визу на своем заявлении не получила: декан куда-то спешил и попросил зайти на следующий день. Домой я вернулась счастливая от сознания, что наконец-то все закончится — так, наверное, себя ощущает узник, просидевший в гнилом, омерзительном застенке несколько лет, накануне выхода на свободу. Отец выслушал мой отчет Сереже, сказал, что мы делаем глупость: за правду надо уметь бороться, и ушел по делам.
В городе шли ежегодные партийные конференции. Отец много лет избирался парторгом в своей школе и, естественно, тоже принимал в них участие. Наверное, на мое счастье, университет находился в том же районе, что и отцовская школа. И вот после окончания конференции к папе подошел наш декан, поздоровался за руку и они стали расспрашивать друг друга о новостях, о детях. Декан сказал, что у него родился внук, а отец сообщил о том, что я уже год, как замужем, что муж учится в Москве, и я вознамерилась уехать к нему, бросив университет на четвертом курсе. Декан сразу догадался, что речь идет обо мне и стал выяснять детали. В разговор неожиданно вмешалась стоявшая рядом дама: «Что — дочь бросает Университет Марксизма-ленинизма ( существовал в то время такой)?» Это была Валентина Петровна, освобожденный секретарь партийной организации нашего университета, которую отец, конечно, прекрасно знал, но знаком не был. Однако, нисколько не смутившись, он ответил: «Да нет: ваш. Сил уже больше нет терпеть унижения и издевательства кафедры английского языка!» Удивительно, но она не бросилась на защиту своей конторы, а наоборот, стала расспрашивать отца и призналась, что до нее доходили слухи о царящем на факультете беспределе, но нужны были конкретные факты, чтобы устроить проверку. Валентина Петровна попросила, чтобы на следующий день я обязательно пришла к ней в кабинет, чтобы рассказать все подробно. Папа напомнил было: «Так ведь завтра воскресенье!», на что получил ответ: «Ну, и что: дело срочное, я специально приеду!» На том и порешили.
Вернувшись домой, отец сообщил нам эту новость, которая меня очень обрадовала, а Сережу почему-то рассердила. Надо сказать, что он на дух не выносил партийных и комсомольских функционеров и шокировал мою маму заявлениями типа: «Всех бы членов Политбюро выстроить у Кремлевской стены и положить из огнеметов!» Он решительно заявил, что никуда меня не отпустит, потому что это ничего не изменит, а только заставит меня еще раз пережить оскорбления и обиду. Родители считали, что надо идти, они сами были достаточно наивными продуктами советского воспитания и сумели внедрить понятия о справедливости и порядочности и в мою бедную голову. При всех, мягко говоря, странностях моих предков, они всю жизнь оставались кристально чистыми по отношению к обществу в целом, и к своим ученикам в частности. Работали они на совесть, вкладывая в свой труд не только знания и энтузиазм, но и всю душу, поэтому семье и детям попросту ничего не оставалась. И мать, и отец никогда не взяли ни копейки за дополнительные занятия с отстающими учениками, отец по горсточке раздавал детям оставшуюся несъеденной в лагере дефицитную гречку, а на просьбу матери взять крупу домой для своих детей, а школьникам раздать ее денежный эквивалент, отвечал так: «Никогда! Потому что все сразу же забудут о полученных грошах, но будут долго помнить о трех килограммах гречки, которые я принес домой.» Наверное, он был прав. Они оба верили, что коммунизм наступит, только надо для этого много и самоотверженно работать и не мириться с непорядочностью, а бороться с ней изо всех сил. Как мне неоднократно доказывала моя жизнь, они в своих убеждениях были далеко не одиноки.
И я пошла! Сережа вызвался меня проводить, а, на самом деле, попытался еще раз отговорить, мы впервые поссорились, и он повернул домой, а я, убитая этой размолвкой, потащилась в университет, надеясь в глубине души, что Валентина Петровна не приедет в воскресный день. На улице был сильный мороз, а входная дверь оказалась закрытой, на мой стук выглянул вахтер и объявил, что никого, кроме него, в здании нет, однако, все-таки впустил меня внутрь, чтобы немного отогреться и подождать. И тут появилась высокая красивая женщина, в заиндевевшей вокруг лица меховой шапке и таким же «поседевшим» от дыхания воротником элегантного пальто. В самом ее облике было столько благородства и доброжелательности одновременно, что я как-то сразу расслабилась: стальные обручи, которые пришлось надеть на свою душу за годы терзаний в университете, чтобы хоть как-то себя защитить, вдруг опали сами собой, и, как только мы уселись в парткоме у закипашвего электрического чайника и прозвучали первые вопросы, я разрыдалась. Думаю, что, если бы не разногласия с Сережей, я бы, конечно, не плакала, а просто рассказала о том, что творится на факультете. Но я была убита тем, что самый близкий мне человек не понимает меня, для меня это было так горько! А Валентина Петровна, будучи очень сердечным и справедливым человеком, решила, что издевательства злобных преподавателей довели меня до ручки.
Она напоила меня чаем с конфетами и печеньем, успокоила, и начала разговор, который продолжался не менее трех часов. За это время я подробно рассказала ей о себе, нашей школе, о том, как два года ходила на занятия по физике и математике в университет, как оказалась на инязе, об обстановке на факультете, об отношении к выпускникам нашей школы, об оскорблениях и занижении отметок, о попытке перевестись в МГУ. Когда она спросила, кто мой муж, мне пришлось признаться, что он сын хорошо знакомого ей большого человека, что вызвало ее удивление: «Неужели он все еще учится? Ведь ему, должно быть, лет сорок!» Увидев мое недоумение, она достала из шкафа личное дело Сережиного отца, и тут удивляться пришлось мне: оказывается, у Сережи был старший брат Юра, которого папаша тоже бросил еще ребенком, и даже Сережина мама не знала, выходя за него замуж, что он уже был однажды женат. И мы принялись, как две подружки, обсуждать такие интересные и неожиданные новости. Валентина Петровна рассказала о себе, о не сложившейся личной жизни, о том, как тяжело ей было воспитывать сына одной. Эта женщина, занимающая высокое положение, для достижения которого необходимо было иметь и железную волю, и принципиальность, и веру в правоту пропагандируемых идей, и умение быстро ориентироваться в ситуации. и принимать оптимальные решения, быть образцом рассудительности и здравого смысла, оказалась еще и необычайно мягкой, доброй, все понимающей и умеющей сострадать женщиной, готовой оставить свои дела и броситься на помощь совершенно незнакомому человеку. Я никогда не забуду наш разговор: благодаря ее мудрости и доброте, я, наконец, обрела душевный покой и надежду на то, что добро и справедливость восторжествуют.
Так и случилось: после тщательной проверки нашу серую француженку с позором изгнали из университета и отправили по месту распределения — в колхоз. Нам назначили отличную женщину лет тридцати, у которой учиться было одно удовольствие, хотя она и не давала нам спуску ни в чем и даже поставила мне итоговую «четверку» по предмету, потому что я забыла, как спрягается какой-то неправильный глагол. Она была очень принципиальной и не могла не учесть этого на экзамене, несмотря на то, что мы очень подружились. Всем нашим грымзам вынесли строгие выговоры — список с фамилиями, как и сам приказ ректора, вывесили на доске объявлений на факультете, правда, после сессии, в зимние каникулы, но студенты, все равно, успели прочитать. Все факты подтвердились, я победила и была безмерно счастлива: можно было спокойно продолжать учиться. Однако, Сережа, не разделял моей уверенности в безоблачном завтра, он считал, что мне обязательно отомстят, но не сразу, а со временем. И оказался прав.
История моих ошибок. Глава 21
Жанна Тигрицкая
Затишье перед бурей.
Не откладывая свой реванш в долгий ящик, в летнюю сессию кафедра английского языка дружно выставила мне по всем высосанным из пальца теоретическим предметам (теор.грамматика, теор.фонетика и пр.) отметки «удовлетворительно», видимо, чтобы доказать, что я настоящая дебилка, почему-то получающая одни «пятерки» по всем остальным предметам. Честно признаюсь, что, ожидая этого и прекрасно понимая, что ни один из них мне никогда не пригодится для работы, я не особенно на них налегала. В самом деле: какая разница, сколько времен, по мнению разных советских доисторических академиков, существует в английском языке, и есть ли в нем категория рода? Тем более, что они сами никак не могли придти к согласию ни по одному вопросу! Всю эту ерунду надо было зазубривать наизусть — логика отказывалась работать, мозги, вообще, были не при чем, а память грузить ахинеей не хотелось, ведь в ней хранилось так много нужного: и умного, и красивого, и полезного — ну не валить же кучу непригодного хлама на ухоженный зеленый газон с расположенными на нем роскошными цветочными клумбами! Так что метившие в мое честолюбие стрелы, увы, пролетели мимо, и мы с Сережей отправились в дом отдыха по бесплатным путевкам ( бывало и такое в советские времена), потом ездили на речку, купались и загорали, одновременно с огромным удовольствием занимались обустройством новой квартиры: клали кафель на кухне и в ванной, мастерили шкафчики и антресоли, наслаждаясь отсутствием соседей.
Отдельную квартиру нам подарил отец Эллы, моей одногруппницы, которая была шокирована тем, что моя мама жила в комнате одна, а мы с Сережей делили 15-метровку с отцом и сестрой, поэтому ни о каком интиме даже речь идти не могла. Тем более, что мать мне пригрозила: «Попробуй только мне здесь родить — я тебя немедленно вышвырну из дома — убирайся к своему мужу!» На мое недоуменное замечание по поводу того, что он живет в общежитии, она изрекла: «Вот и не спи с ним!» То есть нам не запретили расписаться, чтобы не потерять очередь на квартиру, но категорически запретили жениться на самом деле. Насколько же я была запугана ей, что подчинилась, а ведь это могло привести к самым печальным последствиям в будущем, разрушить не только нашу любовь, но и здоровье. Полтора года мы стойко терпели, но, получив свою отдельную комнатку, благодаря помощи Эллы, и перейдя на последний курс, наконец-то набрались смелости противостоять капризам матери — и согрешили. Сколько было ора по этому поводу! Она, видимо, считала, что записала нас в монахи до конца наших дней. Жаль, что из-за ее самодурства мы потеряли столько времени, ведь физическая близость и гармония в постели укрепляют любовь, делают отношения более яркими и глубокими. Особенно обидно за Сережу, которому и так выпало не слишком много счастья за его такую короткую жизнь.
Теоретически мать стояла на очереди у себя на работе, но приходили новые сотрудники, и отдельные квартиры давали им: у нас было две большие смежные комнаты в коммуналке, так что, по закону, мы не были нуждающимися. Элла рассказала о нас с Сережей своей маме, и та, придя в ужас, попросила мужа помочь нам. А муж был самым главным человеком в области! Удивительная это была семья: папа Эллы много лет проработал главным инженером одного крупного предприятия, потом возглавлял партийную организацию областного центра, а затем и всей области. Он абсолютно не напоминал предыдущего руководителя, переведенного в Москву: в нем не было ни чванства, ни хамства по отношению к подчиненным, ни надменности, ни чувства собственной значительности. Это был умный, интеллигентный, благородный человек, живущий в обыкновенной трехкомнатной квартире, в одном подъезде со своими сотрудниками. Мама Эллы тоже была поразительно скромной и милой женщиной, матерью троих детей и бабушкой четверых внуков, которой много пришлось пережить и повидать до встречи с будущим мужем. Она была прекрасной хозяйкой, заботливой и любящей супругой, настоящей помощницей и соратницей своего мужа, нежной и мудрой мамой, понимающей и поддерживающей своих детей, и самой ласковой на свете бабушкой, всегда готовой возиться и нянчиться со своими обожаемыми внуками. Элла привела меня домой, чтобы познакомить с мамой — такое радушие редко можно встретить даже среди простых людей, а уж угощение какое вкусное она приготовила! Кстати, и дочерей своих она тоже научила всему — из них получились прекрасные хозяйки.
Вникнув во все нюансы нашей семейки, нам предложили три варианта: первый — трехкомнатную квартиру на пятерых (на две наши семьи, поскольку мы с Сережей считались отдельной семьей). Когда я озвучила матери этот вариант, то чего только не наслушалась: какая я наглая, что, живя в двух комнатах в коммуналке, претендую на отдельную трешку. Пока она орала, позвонила Элла - как предчувствовала, что мать будет скандалить, и сама ей все объяснила. Второй вариант предполагал отселение отца в комнату, а нам четверым предоставление большой двухкомнатной квартиры. Элла была в курсе того, что мои родители уже давно жили врозь, просто мать не оформляла развод — хотела считаться замужней, да и, по-видимому, не теряла надежду вернуть отца, у которого уже давным-давно была другая женщина, а, может, и не одна. Короче, мать отвергла это предложение и даже запретила мне сообщать о нем отцу — он бы, скорей всего, согласился разъехаться.
Третий вариант заключался в том, чтобы разделить наши две семьи, и он был, конечно, самым лучшим: нам с Сережей давали маленькую однокомнатную квартиру, а родителям и сестре маленькую двушку. Сережа был, как говорится, руками и ногами «за», но мать выступила категорически против: через два года Сережа заканчивал институт, и никто не знал, куда его направят по распределению, то есть, как она сказала, наша квартира пропадет, поэтому надо жить всем вместе, чтобы большая квартира осталась им. Будучи законченной эгоисткой, она думала только о своей выгоде, а мы были молодыми и неискушенными, нам даже в голову не пришло, что квартиру можно поменять и в другой город. Короче, очень удивив родителей Эллы, мы выбрали трешку, да мать еще начала отвергать один вариант за другим: то этаж высокий, то далеко от ее работы. Районные чиновники просто обалдевали от такой наглости, но, боясь не выполнить приказ главного человека в области, нашли-таки оную в пяти минутах ходьбы от ее техникума и мы, наконец, переехали.
Отец, естественно, отказался жить с матерью в одной комнате и поселился в гостиной, нам с Сережей выделили самую маленькую, десятиметровую комнатку, через которую заходили в кладовку, поэтому, как только мы укладывались спать, мать начинала туда бегать то за одним, то за другим, хотя весь день ее там абсолютно ничего не интересовало. Предложение Сережи перенести вход в «чулан» из нашей комнатушки в коридор было решительно отвергнуто — тоже, хозяин нашелся! Промаявшись до середины лета (месяца три Сережа провел в Москве, заканчивая четвертый курс), мы поставили на дверь защелку. Какой же разразился скандал! На нас был вылит ушат грязи, но мы не отступили, и матери пришлось это пережить.
В начале пятого курса Сереже сделали операцию — удалили гланды. Почему-то мать не захотела, чтобы он лежал в нашей районной больнице и отправила его на другой конец города к своей приятельнице. Операция прошла с осложнением, долго держалась температура, и мне почти две недели приходилось проезжать каждый день на трамвае по пятьдесят километров в одну сторону, чтобы навестить мужа и привезти ему домашнюю еду. Как назло, в это время мы проходили четырехмесячную педпрактику, я опять попала в свою школу, прямо в лапы все той же учительницы, которая курировала меня год назад: она прекрасно помнила, что на меня можно свалить всю работу, а самой отдыхать. Я попыталась объяснить ей, что в первые дни не смогу задерживаться — у меня муж в больнице после операции, но ей на это было абсолютно наплевать, а я не посмела пожаловаться. И вот, пока мои однокурсники наслаждались жизнью, проводя в своих школах не более трех часов, я задерживалась после шестого урока, чтобы выполнить очередное задание своей патронессы: то рисовала стенгазету, то готовила наглядные пособия, то оформляла ее классную комнату, а потом неслась домой, хватала протертую еду и летела кормить мужа. Домой возвращалась часов в десять вечера, а надо было еще пюре на завтра приготовить, да и написать планы на шесть разных уроков.
Через две недели Сережа выписался из больницы и улетел в Москву. У него был последний учебный семестр, а с января уже начиналась преддипломная практика. Я так устала, что даже была рада его отъезду, хотя сразу же начала безумно скучать. Чтобы так сильно не ныло сердце, я всегда клала рядом с подушкой Сережину домашнюю рубашку, гладила ее, зарывалась в нее лицом, жадно вдыхая сохранившийся в ней такой родной и любимый запах моего мужа. Гораздо позднее, в другой жизни, я услышу, что в результате многолетних исследований, ученые установили, что крепкий брак и большая любовь возможна только у той пары, где естественный запах тела кажется божественным ароматом и мужу, и жене. Могу с уверенностью подтвердить, что это именно так.
Конечно, надолго мы не расставались: мы летали друг к другу на ноябрьские и первомайские праздники, прихватывая еще пару-тройку дней — если я приезжала в Москву, так как у нас в университете особенно зверствовали с проверками посещаемости в это время. Надо было преподавателей хороших брать на работу, чтобы студенты ломились на их лекции. У Сережи в институте главным критерием был результат учебы. Правда, как-то его вызвал декан и стал отчитывать: «Вы пропустили больше занятий, чем все ваши однокурсники, вместе взятые! Мы вас отчислим!» Сережу трудно было испугать, он открыл зачетку и показал, что еще в начале декабря сдал все зачеты и экзамены предстоящей зимней сессии. Декан обалдел и уже другим тоном спросил, наверное, заметив обручальное кольцо на пальце: «Что: приходится много работать?» На что Сережа ответил: «Нет, езжу к жене в другой город» Декан, видно, решил пошутить: «Что же ты в Москве не мог себе жену найти? Чем же твоя так хороша? Сильно ее любишь?» Сережа похвастался: «Моя жена — самая лучшая на свете, и я ее, действительно, очень-очень люблю и скучаю» Декан, строгий и серьезный мужчина, вздохнул с некоторым оттенком зависти и отпустил мужа со словами: «Ладно, иди, ты молодец, желаю вам с женой счастья!»
Новый год весело встретить не удалось: я заболела гриппом, а 31 декабря наш придурок-преподаватель научного коммунизма, а , по совместительству, любовник моей одногруппницы с птичьей фамилией, видимо, решил подольше насладиться общением со своей пассией и проводил у нас в группе зачет с двух часов дня до десяти вечера. Маразм заключался в том, что необходимо было выучить названия всех существующих на свете стран и их столицы, а также знать назубок имена президентов и премьер-министров приблизительно 50-60 государств (всю Европу, а Азию, Америку и Африку — самые крупные, так как мелких он, наверняка, и сам не знал). Мы должны были выпаливать ответ, как из пулемета: например, Бурунди — Бужумбура! Если замешкаешься — он выгонял в коридор, чтобы подучить материал. И вот так эта карусель продолжалась до позднего вечера. Правда, поиздевавшись всласть, зачет он поставил всем. Вернувшись домой, я прямо в одежде упала на постель и отрубилась. Когда Сережа посмотрел на термометр, оказалось 40 градусов! Так он и встретил Новый год, обтирая меня водкой, чтобы сбить температуру.
Не успела я немного оклематься, как пришла телеграмма от нашего свидетеля на свадьбе Валика. Он сообщал, что 5 января состоится распределение, то есть решалась наша судьба — где мы будем жить. Сережа улетел, но через день уже вернулся с потрясающей новостью. Поскольку он был лучшим студентом, хорошо зарекомендовавшим себя на кафедре, ему предложили остаться в аспирантуре, тогда бы через три года он, наверняка, защитил диссертацию и получил степень кандидата наук. Но он отказался, объяснив, что женат и нуждается в жилье. На факультете было только одно такое место: в новом академическом институте в Подмосковье, который на отпущенные казной деньги строил помимо лабораторных корпусов еще и дома для будущих сотрудников, вот его-то и отдали Сереже. Причем нам обещали отдельную квартиру: однокомнатную на нас двоих, двушку, если у нас через год будет ребенок, или трешку, если детей будет двое. Это было из области фантастики, ведь люди стояли в очередях на получение жилплощади по 15-20 лет, поэтому нам никто не поверил, все говорили, что нас, наверняка, обманут. Но в феврале Сережа отправился проходить преддипломную практику в этот институт, и там все подтвердилось. И мы стали с нетерпением ждать переезда в свою собственную квартиру, подгоняя деньки. Все знакомые советовали немедленно заводить ребенка, ведь я уже заканчивала университет через четыре месяца, но мать уперлась — ни в коем случае! Ей мой ребенок не только был не нужен - по ее словам, он помешал бы ей осваивать новую программу. Сейчас моей дочери столько же лет, сколько мне было тогда, и, если бы у нее так сложились обстоятельства, я бы костьми легла, но не только настояла бы на немедленном рождении внука (конечно, через девять месяцев, как положено), но и помогла бы ей растить малыша, чтобы сразу въехать в большую квартиру, ведь и так было понятно, что в молодой семье дети обязательно появятся в ближайшие годы, а вот строительство квартир может прекратиться. Сережа, однако, тоже решил, что с ребенком придется подождать: на ту зарплату, которую ему бы платили в институте, прожить втроем было просто невозможно, а ни яслей, ни детсада поблизости не было, поэтому с малышом могла сидеть только я сама. Мы знали, что мои родители никогда нам не помогут ни единой копейкой, так что и рассчитывать должны были только на свои силы.
Конечно, наши университетские грымзы скоро обо всем узнали, потому что и у нас состоялось распределение: места в деревенских школах были представлены в широком ассортименте, городских не было в списке, а преподавателей вузов для нашего города, видимо, приглашали из более достойных мест, а не из нашего отстойного заведения. Помню издевательскую улыбку нашей зав.кафедрой, когда она задала мне вопрос: «Вы выбрали себе место? В какой район собираетесь поехать?» И как ее перекосило после моего ответа: «Конечно, выбрала: я еду в Москву, к мужу, которого распределили в Академию наук и предоставят нам квартиру.» Она попыталась, было, мне угрожать: «Ну, это не вам решать а министерству: пусть ваш муж едет работать учителем в деревню вместе с вами!» Я с ней нарочито вежливо согласилась: «Вы абсолютно правы: это не наше с мужем решение, это постановило Министерство Высшего Образования СССР, а мы подчиняемся.
Текст взят с http://www.litens.narod.ru/
